С каким прекрасным настроением я начинала читать эту книгу, сколько положительных отзывов, сколько надежд, в итоге же полное разочарование и непонимание за что же книгу так любят?

Книга о тех, кто после революции оказался по другую сторону баррикад, о тех «кто лучше, правильнее, человечнее», а все остальные, кто не «мы» оказался простой пылью под ногами, а таких, кто не «мы», конечно же, оказалось большинство, ведь не у каждого бабка дворянка, а дед потомственный, самый-самый, священник.

Грязью поливаются все, притом так умело, так легко, так походя, ведь есть «мы, семья», которые лучшие, и есть быдло, дебилы, одним словом другие.

Полы она мыла не раз в неделю, а через день; в своей комнате не давала красить, Тамара скребла их ножом; не существовало большего наслажденья, чем пройтись летом босиком по только что выскобленному высохшему полу, особенно по тем местам, где лежали жёлтые тёплые солнечные пятна. Одеяла она выхлопывала ежедневно во дворе

И при этом автор-то в те благодатные, имперские, годы не жил, он просто знает, что там точно было лучше по рассказам бабки-дедки, но для кого лучше? А вот этим вопросом автор не задается, для «мы» было бы точно лучше.

Даже не знаю, что больше вызвало недоумение, раздражение – то ли лучшие «мы», то ли то, что остальные – «не мы», плохие и дурные.

Самолюбование лезет из каждой строки, «мы-лучшие» – набивает оскомину уже странице на 10, при этом все топорно, все слишком «по лбу».

Да, и сдаться нам надо было, и Берлин не трогать, и вообще сидеть и пыхтеть пока не захватят и не облагородят лучшие.

Противно.

Уже в школе отец подсовывал статьи о пионерах-героях, но их Антон читать не любил: он сомневался, что никого не выдаст, если ему, как пионеру Смирнову, станут отпиливать ножовкой правую руку, и очень от этого мучился.

… Американский психоаналитик, пытаясь выяснить детские комплексы Антона, страшно удивился, узнав, что больше всего ребенок страдал от подобной мысли. И сказал, что теперь понимает разницу между своим и русским народом — по крайней мере, в середине двадцатого века.